Блог проекта

Детство

Я очень мало помню из раннего детства. Картинки буквально на перечет. Они окрашены золотым, небесно-синим, и алым.

Вот мне два года, и меня везут крестить в церковь соседнего с нашим села. Иконостас огромный и темный, будто бы весь состоит из множества дверей и окошек. Двери периодически открываются и закрываются, снуют туда-сюда какие-то фигуры в темных одеждах, с горящими огоньками в руках. Потом - серебряное дно купели с легкой, темной патиной. Купель огромна, как ванна. И борода старого батюшки, такая же серебряная, как и купель, склоняется надо мной. Потом - мы уже дома, в зале. Горит теплый электрический свет, все сидят вокруг большого, накрытого белой скатертью стола, и в распахнутом вороте рубахи крестного блестит изумрудным лаком нательный крестик.

Дальше - мне снова что-то около двух, и Дед учит меня географии. Я ползу по огромной, расстеленной на полу зала карте, и под моими ладошками большой, даже на карте необъятный, морковного цвета Советский Союз.

Потом - мы с дедом летим куда-то, сквозь золотую пыль совхозных полей, в его золотом, пропахшем кожей и мазутом "москвиче". На кочках я подскакиваю под самый потолок, обитый мягким и белым, и нужно держаться за ручку над дверцей, чтобы не летать по всему салону. Свистит ветер в треугольном, приоткрытом окошке, и кажется, что вот сейчас, где-то посреди бескрайнего золотого поля ржи появится красная конница с тачанкой и пулеметом, с лихим Чапаем во главе. "Бандитская пуля догнала в воде - Товарищ Чапаев! - Не видно нигде.." - вспоминается строчка из детской книжки, что перелистывал накануне. Но я знаю, что на самом деле Чапаев у нас дома, живой, в бронзовом настольном всаднике, покрашенном серебрянкой.

Мы с Дедом останавливаемся в совхозном автопарке. Кругом суетится народ, кипит какая-то огромная работа, все здороваются с Дедом, улыбаются мне. В распахнутом зеве гаража - вознесенный над землей ЗИЛ, и там что-то жужжит, звенит, плавится. Измазанные мазутом мужики увлекают Деда за собой, туда.

Дальше - мы снова мчимся в золотом "москвиче", и снова поля, поля, поля - сплошное золото и изумруды! И крутится в голове строчка песенки из телевизора: "Вот зарыт в амбаре пулемет! Вот на помощь мы спешим! И если жмот, и если денег не дает, так пусть наймет за спасение души!".

Мы приезжаем на зерновой ток. И здесь все та же великая работа, та же суета, беготня народа вокруг гигантских, в три человеческих роста груд зерна. Разумеется, золотого! Женщины пересыпают его плоскими, деревянными лопатами. И вот, по улице колонной идут комбайны! Невообразимо огромные, фантастически алые, прекрасные, с грохотом проносят свои
железные тела мимо меня, прильнувшего к калитке. Они идут точно на парад, исчезают в золотой пыли, поднятой из под черных колес.

А вот уже вечер, и я снова на посту, у нашей синей калитки. Сейчас шесть часов вечера, и по улице должно пройти совхозное стадо. Еще издали я слышу длинный, трубный рев возвращающихся домой коров. Они появляются вдали, не спеша вышагивают из-за горизонта. Переступают величаво, плавно. Алым блестят их бока на закате, и качается из стороны в сторону тяжелое вымя, полное молока. Они идут долго-долго, почти бесконечно мелькают их разномастные бока мимо калитки. То одна, то другая вдруг прислонится к ограде, начнет чесать бока о колючий кустарник, что растет у забора. Среди тяжелых крейсеров коровьих тел снуют шустрые козы - рыжие, белые, черные, пятнистые. Гуртом бегут пугливые овцы, и только когда последние животные стада исчезают в вечерней полумгле, по дороге проходит пастух, волоча за собой в пыли длинное кнутовище.

Следующее воспоминание. Дед открывает сарай, и из загадочной темноты остроконечно топорщится хозяйственный инструмент, веет запахом засушенных яблок, березовых веников, мышиного помета, и.. зерна! Этот пыльный, мучной запах не перепутать ни с каким другим. То самое зерно, что пересыпали женщины на току, под голубым небом, теперь сокрыто в больших, темных коробах нашего сарая. Дед поднимает тяжелую крышку на одном из них и вот оно -
сухое, рассыпчатое, золотится в полутьме.

А вот Дед подзывает меня к себе. Вдруг достает откуда-то из-за спины настоящую, солдатскую каску! Она зеленая, как в книжках, и впереди у нее гордо алеет звезда! Я тут же напяливаю подарок на голову, и бегу куда-то, счастливый. Уже потом я узнаю, что каска - на самом деле старый дедушкин мотоциклетный шлем, а звезда на лбу вырезана из красной обертки от импортного сыра. Но все это не имеет значения, моя каска все равно самая настоящая, и "Красная Армия всех сильней!". Я до сих пор помню ее ни с чем не сравнимый запах - смесь старой резины и клея.

Дальше - август. И вся наша большая семья в саду, на сборе урожая. Карабкаются по лестницам, снуют с ведрами и корзинами, полными румяных, как на подбор, яблок. Одно, красное-красное, величиной с два моих детских кулачка, я сочно надкусываю. Брызжет кисловатый сок, белеет мякоть. Веселое возбуждение от всеобщего, большого дела переполняет меня.

Дальше - мы с Дедом сидим на бетонных ступенях у переднего крыльца. Дед занят делом - он шлифует большую, серую плиту с вкраплениями белых камушков. На плите овальная выемка, и лежит рядом глянцевая, металлическая табличка с черно-белой фотографией. На фото пожилая женщина в платочке. Это моя прабабушка, дедушкина мама. Я ее совсем не помню, она лежит сейчас на деревенском кладбище, и Дед шлифует надгробный памятник для нее. Вздыхает, дымит "Примой", говорит: "Скоро и для меня, Антоша, такой будем мастерить..".

Деда не стало в 94-ом, в тот год, когда мне исполнялось шесть лет. Помню серое, хмурое утро, бежит дорога за окном сельского ПАЗика. У окошка сижу я. Дедушка - напротив. Меня везут в город, для того, чтобы там мы сели на поезд, и отправились далеко-далеко, на север, где началась бы моя совсем другая жизнь. А пока мы подпрыгиваем на кочках, среди молчаливых, утренних односельчан. И дедушка дремлет, странно откинув голову назад. В это утро, в этом автобусе, у него случился инсульт. И не стало всей прошлой, ало-золотой, серебряной и синей жизни.

Шел 94-ый год, и над моей страной уже вовсю свистели черные вихри, гуляла коса. Это она срезала ангары в совхозном автопарке, оставив на их месте поросшие бурьяном обломки. Это она искалечила могучие красные комбайны, превратив их в груды бесполезного металлолома. Черные вихри выбили все стекла на току, и теперь там, вместо золота зерна - бурьян в три человеческих роста, мерзость запустения. Я не знаю наверняка, но чувствую - это она сразила моего Деда, заставила его уйти, крепкого, еще совсем не старого. Это она принудила отца оставить семью, толкнула его к бутылке, и смерти от туберкулеза на промозглой январской улице. Когда я думаю об этом, хочется мстить. Мстить кому-то незримому, хохочущему среди вихрей и тьмы. Но сказано: "Мне отмщение, и аз воздам". И я в это верю. И никогда не предам своего детства, своего Деда. Никогда не плюну в алое знамя, и не втопчу в грязь красной звезды. Пусть они сияют среди золотых полей, под бездонным небом моего детства, в моей внутренней Родине, неуязвимой ни для чьих грязных и потных рук.

Оценка: